Стеклянный шар
Это случилось, когда Роджеру было восемь. Нет, ему и раньше иногда казалось, что он не очень-то родителям нужен или когда-то в чем-то провинился, но не помнит, в чем. А родители помнят. Но в целом любят, конечно. Просто забыть ему этой оплошности не могут.
Но в восемь все случилось окончательно и бесповоротно.
Его опять оставили одного с двойняшками. Девчонкам было почти три, и они были шустрыми и громкими. И заняться своими делами удавалось, только закрыв их в детской и вывалив на пол ящик игрушек. Чем Роджер с успехом и пользовался.
Сделать правильный стеклянный шар было не так уж и просто. От изучения блесток, кружащихся в очередном – на этот раз слишком вязком – растворе, его отвлек грохот и звон в детской.
…Окно вылетело вместе с рамой. И, видимо, вместе с Айной, потому что Мирта уже перевесилась через подоконник.
Следующим воспоминанием долгое время был детский ботинок в руке. Да и вообще единственным, оставшимся от этой истории. Нет, он помнил – вернее, знал, что у него были две младшие сестренки, и что они выпали из окна, когда его оставили с ними дома. И еще смутно помнил, что какое-то время метался по двору, но кто вызвал скорую – он или прохожие, не помнил совершенно. И скорой не помнил. И как у него этот ботинок отбирали. Слышал потом, как соседи между собой обсуждали – не заметив, что он рядом. Поэтому знал. Но ничего не помнил, кроме этого крохотного ботинка. Розового. С цветочком.
Это потом уже, много лет спустя, в терапии, вслед за ботинком посыпались на него сначала статичные картинки, а потом и все произошедшее, от начала и до конца, во всех подробностях. Пятый этаж. Потолки три метра. Вздыбившиеся осколки оконного стекла. Все это хлынуло на Роджера так внезапно и таким потоком, что впору было захлебнуться. Три месяца еженощных кошмаров – хоть вообще спать не ложись. И дикое желание бросить все разом: и личную терапию, и обучение, и профессию. Потому что кому оно все нужно, если от этого – так. Лучше бы и не вспоминал вообще.
Хотелось разнести все в клочья – вместе с воспоминаниями. И больше ни за что, никогда. …И еще Джеффа придушить. Потому что ничего с этим сделать не может. Психотерапевт хренов.
…Роджер бушевал. Ругался, обесценивал, обрывал сессии, безобразно опаздывал, но продолжал ходить. И Джефф с этим справлялся. Выдерживал как-то весь этот творимый до тех пор спокойным и адекватным Роджером беспредел. Отступал, когда требовалось, и подставлял плечо, когда было нужно. И никуда не исчезал. Просто был рядом и приспосабливался к разыгравшейся к стихии, пока торнадо не стало тем, чем изначально и являлось – просьбой о помощи. О спасении даже.
…Девочек врачи спасти не смогли.
А мать после этого не смогла видеть Роджера. От психологической помощи отмахнулась: мол, и так по вашим книжкам воспитываю – и что?
А психотерапевты ведь не умеют работать насильно.
…
Интернат был хорошим. Очень хорошим, если верить рейтингам. Там даже психологи были. Разговаривали, группы какие-то вели.
Психологов Роджер не любил. Они ничего не понимали и понять не могли. Не стоило и пытаться. Взрослые вообще никогда ничего не понимают.
Кроме психологов в интернате были уроки, куча спортивных мероприятий, всяческие секции и кружки с неплохим по тем временам оборудованием, куча художественной и обучающей литературы, адаптация, профориентация, и прочие сопутствующие радости: наставники, учителя, друзья, враги – одногодки и постарше… Иной раз весьма постарше, но в интернате не очень-то подерешься, так что обходилось. Дрался Роджер не очень. Роджер вообще был не очень. Не слишком умный, не слишком бестолковый, не слишком спортивный, не слишком мямля, не слишком ершистый, не слишком покладистый – да все было не слишком, в рамках нормы. Поэтому психологи к нему особо не приставали. Не больше положенного по нормативам. За рамками нормы была только привычка задумываться – глубоко и надолго. «Где ты опять витаешь, Роджер?» - было одним из стандартных вопросов учителей. Задумывался Роджер, когда становилось скучно. А скучно было часто. В воображении же умещалось дофига всего интересного, проявлявшегося по первому зову, - и там, в этих эмпиреях, обычно было гораздо проще и увлекательнее, чем в привычной реальности рейтингового интерната.
Родители навещали. Не часто, но навещали. Мать бывала редко, смотрела обычно мимо, интересовалась, как ест, как спит, как себя чувствует – как будто в интернате без нее за этим не следят и на медосмотр раз в полгода всем табуном не гоняют; задавала идиотские вопросы - как дошкольнику какому-нибудь. Отец бывал чаще. И интересовали его вещи поближе к реальности: чем сын занимается, чем увлекается, как учится. Учиться надо было хорошо, а увлекаться правильными вещами. Роджер же если чем и увлекался, то ерундой, разумеется. Роджеру нравилось мечтать, часами таращиться на один и тот же пейзаж и валять дурака – и, разумеется, вылазки за пределы территории интерната. Желательно, ночью. И желательно, чтобы было пострашнее. А после двенадцати случился ТСН – Тайное Сообщество Ненормальных. Их было четверо, и они после отбоя тайком пробирались на считавшийся заколоченным чердак летнего флигеля, где до утра трепались о важном. Важным каждый раз было разное – от «Эдвард обурел в корягу» и «у Лики та-ака-ая грудь» до «а меня вообще на помойку выкинули – не могли в бокс положить при больнице, идиоты» и «честь – это как совесть или что-то другое?» Про честь они с Айком много спорили… И про совесть тоже. И про ответственность. Очень уж серьезно Айзек к этому всему относился. Всегда. И Роджеру ни разу не удалось его переубедить.
Айк попал в интернат после Иржского землетрясения, потому что ни родителей, ни родственников найти не удалось. Ничего, кроме имени, от прежней жизни в памяти восьмилетнего Айзека не осталось. Ни фамилии, ни места жительства, ни родителей. Ни даже, собственно, того, что по метрике он не Айк, а Айзек. Так что поначалу распределительные органы его Майком записали, и тем изрядно подпортили жизнь семейству Тарвинов, поскольку родители хоть и провалялись по больницам без малого год, но выжили и восстановились полностью, а вот никакого Айзека Тарвина ни в списках выживших, ни в списках погибших не обнаружилось. Так что после месячного карантина в тридцать восьмой детской больнице его сдали в ближайший Интернат. А в тринадцать родители его все-таки нашли. Чуть не весь интернат тогда сбежался посмотреть на этих родителей. Которые пять лет искали. Не найдя в списках выживших. «Нового себе родили» – и все равно искали. И нашли же.
Без Айка стало скучнее, но Айк навещал каждую неделю, а то и чаще. И в гостях у них Роджер бывал часто, хотя до совершеннолетия из интерната выпускали только под расписку принимающих взрослых, а у Тарвинов, кроме вновь обретенного Айка, был шустрый трехлетний Дэвид и крохотная Мира, родившаяся через месяц после того, как Айзека забрали домой.
Не до Роджера, казалось бы. Да и жили Тарвины не то чтобы богато: работал только Стив, Элла сидела с детьми. И все-таки они договаривались, расписывались и забирали: на день, а в выходные или праздники иногда и на два, с ночевкой. Не умея как-то иначе выразить привязанность и благодарность, в четырнадцать Роджер вдруг как-то по мелочи начал помогать по хозяйству. И Айка провоцировал: Стиву с его двумя работами было не до домашних дел, а они уже здоровые лбы, и на адаптации учили всему: и гвоздь забить, и люстру повесить. Пропадавшего на работе отца семейства Роджер видел редко, а вот Эллу… Эллу до сих пор помнил – до черточки. В любой момент мог закрыть глаза – и увидеть. На кухне, колдующей над пирожками. В саду с мелкой Мирой подмышкой. В дверях комнаты Айзека с этим ее: «мальчики, обедать!»
…И на похоронах Айка. Всего через десять лет.
И Роджер уже ничем не мог ей помочь. Совсем ничем. Психолог дипломированный. Ни ей, ни Айку. Уже совсем ничем.
Но там, в странном и по-своему прекрасном прошлом все еще были живы. Живы – во всех смыслах этого слова. У Тарвинов было легко и весело. У Тарвинов была невкусная фаршированная рыба и вкуснейшие пирожки. Гадкий холодец и обалденный штрудель. Приставучий Дэвид и трогательная робкая Мира. Сырой подвал и пауки на чердаке. Был осенний сбор ягод и яблок в саду. Варенье и душистый чай. Глинтвейн зимой. Беготня с ведрами и тряпками в попытке спасти дом от прохудившейся прямо в процессе полоскания стиральной машины. Старенький спортер, на котором нельзя было ездить без Стива, но Стив ничего так и не узнал. Была гитара: Айк играл хорошо – и Роджера научить пытался. И даже научил чему-то. …Были споры, никогда не перераставшие в ругань. И разговоры, часто перераставшие в споры.
Роджер Айку завидовал, разумеется. А в интернате завидовали Роджеру: думали, и его заберут эти странные взрослые. Но Тарвины и своих-то еле тянули, конечно. Да и возраст: куда его забирать и зачем, если совершеннолетие скоро.
А интернат раздражал все больше. Придумали тоже. Адаптация, профориентация, психологи… У людей вон семьи есть, оказывается. Нормальные. А нам вместо несъедобного холодца – идеально сбалансированные обеды, вместо споров за столом («Стив, прекрати, они же дети!» - тщетно взывала Элла) – психотерапевтические группы, вместо починки окислившейся проводки – лабораторные эксперименты. Нате, жрите. Жизнь, вроде как. Красивая такая пластиковая жизнь. Очень вкусная. Аж челюсть сводит.
«Переходный возраст», - говорили психологи.
«Разболтался у Тарвинов», - говорили наставники.
«Сами дураки», - мысленно огрызался Роджер.
…А потом появился Джефф.
Ассоциацию пригласили провести группу для подростков, и ГАПТ ГП отправила в интернат молодого, талантливого и очень активного специалиста. Джеффри Раэл к тому времени успел многое: несколько лет проработать с острой травмой в ведущей боевые действия военной части, пройти полный курс обучения и три специализации в ГАПТ ГП, переключиться на ПТСР, заинтересоваться психологической травмой в самом широком ее понимании, полирнуть этот коктейль работой с суицидом и сложными подростками – и еще многое другое. Он был «ярок, харизматичен, неоднозначен и удобен для переносов и проекций». И очень молод. Но тогда, конечно, казался взрослым. …Роджеру было едва за пятнадцать. Джеффри Раэлу еще не исполнилось тридцати. Он был неприлично взрослым. И он все понимал.
Джефф провел двухчасовую группу и потом еще с час отвечал на вопросы.
К концу третьего часа Роджер был весь его, с потрохами. Потому что Джефф говорил о важном легко и охотно. Без пафоса и без смущения – как о само собой разумеющемся. Соглашался или не соглашался, но не оспаривал – просто делился своей версией. Или не делился: «а черт его знает», говорил. Или: «не скажу сходу, подумать надо». Или: «от ситуации зависит». Или: «почему ты так думаешь?»
Джефф вел в психологическом центре экспериментальную группу для сложных подростков. И рассеянно пригласил желающих присоединиться: мол, есть еще пара мест.
Роджер сложным подростком не был. И вообще, как позже выяснилось, не до конца представлял, что это такое – сложные подростки. Но в группу напросился. И для убедительности пообещал интернатовским психологам, что если им так уж необходимо, то сложного он им без проблем предоставит. Недельку дайте – и мало вам не покажется. Психологам обещанный «сложный» Роджер был совершенно ни к чему, а Джефф почему-то согласился. Видимо, решил, что раз уж мальчику хочется побыть «сложным подростком», то это его право, в конце концов.
И жизнь Роджера, как скорый поезд, которому внезапно переключили стрелку, со свистом понеслась в каком-то совершенно непредсказуемом новом направлении. И станции по пути замелькали уж совсем неизвестные.
Сложные подростки оказались, в большинстве своем, бывшими «воспитанниками» близлежащей колонии для малолетних. Со всем, что к этому положению вещей прилагается. И уж конечно находились в группе не по своей воле.
Джефф справлялся. Ухитрялся быть строгим, даже суровым – и в то же время внимательным и бережным – почти одновременно. Умел останавливать враз вспыхивавшие ссоры, мгновенно перераставшие в потасовки. Незаметно превращал деструктивный саботаж в разговор. Ухитрялся объяснять, как еще, кроме удара в челюсть, выражается несогласие – и, что сложнее, зачем его так выражать. Пресекал насмешки над чужой болью. Каким-то чудом добирался до этой боли, скрытой под латами и доспехами ненависти, озлобленности, черствости и жестокости. Мирился с откатами. Легко выдерживал агрессию. И очень бережно и неакцентированно поддерживал.
Нормально драться Роджер так и не научился: до потасовки, как ни странно, так ни разу и не дошло. Зато научился держать удар и здорово прокачал обсценную лексику. И еще упрямство. …Группа отработала учебный год и, к облегчению Роджера, закончилась в мае. В колонии результат признали интересным и, поскольку ни повторять, ни продолжать эксперимент ни ГАПТ ГП, ни Раэл не планировали, попросили об обучении и супервизировании собственного персонала. И Джеффри остался в Амтале еще на год.
И зачем-то набрал очередную подростковую группу – уже для желающих. Группа называлась: «Неважно?» и обещала разговоры обо всем, что волнует участников. И о том, что очень сильно не волнует. Совсем не волнует. Абсолютно. Так не волнует, что спать невозможно.
Все это настолько напоминало ТСН, что Роджер, разумеется, не смог пройти мимо.
А потом была личная терапия. И еще какие-то группы. Где-то в процессе, лет в шестнадцать, Роджер вдребезги и на этот раз окончательно разругался с отцом – из-за того, куда поступать. И поступил во РХУЗ. Назло.
А на втором курсе совершенно неожиданно для себя пошел на базовую программу подготовки терапевтов ГАПТ ГП.
На третьем бросил РХУЗ и поступил в ГУЭПЗ на факультет практической психологии.
И через пять лет сертифицировался в ГАПТ ГП как психотерапевт гуманистического подхода.
А через год с крыши шагнул Айк. И Роджер уехал на Спаньоллу. Формально – учиться и повышать квалификацию, чтобы аккредитироваться. А на самом деле – потому что на Земле стало совсем невыносимо. Да и Джефф уже несколько лет как окопался на Спаньолле. А Джефф был очень нужен.
Лет через пять Роджер Чиеларко стал востребованным аккредитованным специалистом по травме, ПТСР, депрессиям и суицидам. Через семь сертификатов прибавилось, запросы на работу иной раз выстраивались в очередь, его приглашали в разные уголки Гряды – и Роджер метался. Сил и энергии было много. Ресурса тоже. Безотчетно хотелось спасти всех, кого только можно, - и только понимание того, что так нельзя работать, спасало и Роджера, и его клиентов от какой-нибудь непрофессиональной ерунды. И Роджер снова обратился к Джеффу. Теперь за супервизией. Пожестче. И без сантиментов. Джеффри посмеялся, но взял.
И через некоторое время запутанное и мутное сделалось ясным и внятным. Поезд снова шел по известному маршруту – и пейзаж по сторонам дороги на удивление радовал.
А еще через несколько лет секретарь перевел Роджеру очередной межпланетный вызов.
«Ким Джонс, - представился незнакомец. – Руководитель Базы Цитруса. Мне нужен психолог. Профессионал. Из лучших. Я консультировался в ГАПТ ГП. Мне сказали, что это вы».
И все снова встало с ног на голову.
© Ольга Нэлт / Nelt<< От героев << >> It matters >>
